Это было в августе 1945. Я не ел уже несколько дней. Сложно было даже достать чистую, незараженную радиацией воду. Я отправился в Хиросиму сразу же, когда узнал о случившемся. Тогда о радиации еще не было известно, никто не понимал почему люди умирают так страшно, в таких мучениях. Почему их тела покрываются гнойными язвами, а кожа слезает слоями, отрываясь, как кора с деревьев. Почему их кровь становится больной, почему гниют в раковых опухолях внутренние органы. 

Из живого солнечного города Хиросима превратилась в заповедник смерти.

Я помогал военным и врачам, искал раненных людей на улицах, ухаживал за больными, разносил еду и воду тем, кто не мог добраться до больницы, провожал умирающих, держал их за руку, когда они произносили последние слова. Иногда мне казалось, что мой свет закончился, что мне нечего сказать обреченным умереть, что я не могу больше принимать их страдания. Я ходил между коричневыми, горелыми телами, валяющимися повсюду, призраками домов и улиц и рыдал от бессилия. 

Картины христианского ада преследовали меня повсюду — в водах на развилке рек Ота и Мотоясу, под мостом Айой, на котором 6 августа запечатлелись тени девяти людей, образовались горы тел, еще живых, стонущих людей, молящих о помощи. Я вытащил оттуда юношу, почти мальчика. Из его легких вырывался страшный хрип. Военная форма на нем была изорвана в клочья, тело сильно обожжено, но черты лица все еще выдавали в нем аристократа. Он вдруг посмотрел на меня и, собрав последние силы, схватил за руку. Это потребовало от него огромного труда, но ему, видимо, было очень важно донести до меня что-то важное. Несколько раз он принимался говорить, но рот не слушался его, он все сильнее сжимал мои пальцы. Жизнь оставляла его так беспощадно быстро. Он закрыл глаза, сосредоточился и произнес слова. Слова, которых я не понял. Свободной рукой он достал откуда-то из нагрудного кармана фото, протянул мне его и опять произнес что-то. Он говорил по-корейски. На фото он был в парадной форме в день своей свадьбы. Его невеста в белом европейском платье стояла справа, держа в руках веер. Почему-то мне запомнился этот веер, а их лица я не могу вспомнить. Я плохо знал корейский, поэтому, когда он в третий раз заговорил, я различил только «Пусть она…». Я кивнул, хотя не понял, что он хотел передать ей, но я кивнул, чтобы его тело смогло спокойно отпустить дух. Он обмяк у меня на руках и вдруг стал очень тяжелый. Я закрыл его глаза и пригладил оставшиеся на обгоревшем черепе волосы. Так я и сидел с ним, укачивая его как младенца. Вдруг из кучи тел вылез еще один раненный человек в изодранной форме. Он полз к нам, оставляя за собой кровавые следы. Мужчина кричал на японском «Мой принц, мой принц». Когда же он дополз и понял, что его господин мертв, то выхватил меч и сделал себе харакири. 

Годы спустя я случайно узнал, что в тот день проводил души корейского принца Ли У и его японского адьютанта Ёсинари Хироси.

В Хиросиме я проводил в последний пусть четыреста двадцать три человека и до сих пор помню каждого из них. 

А Когда американцы сбросили вторую ядерную бомбу на Нагасаки, я снова услышал о том, кто назвал себя Кураями. 

Светлые, которые курсировали между двумя погибающими городами, чтобы помогать людям, рассказали, что видели его в Нагасаки. Он, не таясь, приходил питаться ужасом людей даже в больницы. Его черные одежды наводили страх на искалеченных жителей города.

Тогда я понял, что время настало -  мы должны будем схлестнуться в последний раз.